Сергей Чалый – независимый финансовый аналитик и ведущий передачи “Экономика на пальцах” (фото: TUT.by).
Сергей Чалый – независимый финансовый аналитик и ведущий передачи “Экономика на пальцах” (фото: TUT.by).
На рубеже 2006-2007 годов мы переживаем период очередной девальвации, после которой новыми цветами начинает сиять Петр Петрович Прокопович, возглавлявший Нацбанк. Как мы знаем по бэкграунду, он — строитель коровников, и он находит уникальный и простой способ обеспечить темпы экономического роста путем роста государственных инвестиций.
Формула ВВП по расходу довольна проста, где ВВП = конечное потребление + инвестиции + государственные расходы + чистый экспорт. Прокопович задал себе вопрос: государство имеет возможности влиять на инвестиции? Конечно. И тут “карта поперла” — начинается фестиваль жизни. Государство включает инструменты управления директивными инвестициями и это обеспечивает новый экономический рост.
Вся проблема заключается в том, что если мы возьмем то же самое уравнение, про которое я уже сказал, то из него следует простое тождество: превышение внутренних инвестиций над крупными сбережениями тождественно равно отрицательному сальдо внешнеторгового баланса. То есть, это означало, что этот фестиваль экономического роста должен был обеспечивать внешний сектор: ростом наших внешних задолженностей, привлечением инвестиций, тратами из резервов — неважно. Вот там начинается рост нашего долга, с 2006-ого года, если правильно смотреть.
Никакого макроравновесия, конечно, не было. Мы поддерживали иллюзию фиксированного, но неправильного обмена рубля, который создавал у людей иллюзию, что они зарабатывают в долларах больше, чем было на самом деле. Крахом всего этого был кризис 2011 года.
Вот пример, чтобы понять уровень экономической мысли. После выборов 2010 года собирается новый состав правительства. Сидят на совещании и говорят: “Ну всё же у нас прекрасно: и ВВП, и инвестиции, и только одна вещь нас беспокоит — отрицательное внешнеторговое торговое сальдо”. Но это же тождество — это то, что появляется не позднее десятой страницы любого учебника по макроэкономике.
О чем можно говорить, если такие базовые вещи не понимаются? Если вы обеспечиваете экономический рост с помощью искусственных инвестиций, вы обязательно будете иметь отрицательный счет текущего баланса. “Нет, — говорят, — непонятно. Тут как-то хорошо, а тут плохо. Почему?”. Хотя это связанные между собой вещи. Я наблюдал за этим в ужасе и думал: “Как?”. Студент второго курса любого экономфака, при условии, что будет хорошо учиться, вам это всё объяснит.
И за этим наконец наступает кризис 2011 года — это был крах официальной экономической макрополитики.
Примерно в этот момент на арену выходит Сергей Чалый, который ставит себе задачу не идеологически, а просто объяснить, как работает белорусская экономика. В конце февраля 2011 года выходит моя первая передача. Не буду себя хвалить, но чтобы было понятно, о чем идет речь: у нас к тому времени существовал миф окончательного аргумента. Масса вполне здравых людей считала, что все, чего им не хватает, это микрофона. Дайте им, и они так скажут один раз, так скажут, что все всё поймут. Это миф, так не работает, потому что нет таких слов.
”
Действует только постепенная долгая работа — объяснение, накопление изменений.
Когда TUT.by мне предложил вести эту передачу, я с самого начала понимал, что сначала объясню какие-то базовые кубики. Потом мы из них сложим более сложную вещь, потом еще и еще что-то — и наконец я объясню всё, что я хотел. За раз ведь это невозможно сделать, но постепенно смогу. Если честно, я думаю, что я был первым человеком, который поставил себе такую длинную задачу.
Вскоре после кризиса 2011-го власти придумали новое, хоть вообще не новое, решение — модернизация. Старые и опытные люди моментально понимают, о чем идет речь. В конце Советского Союза, когда стало понятно, что темпы экономического роста начинают приближаться к нулю, возникает вопрос: “что делать?”. Первым горбачевским ответом не была “перестройка” — первым было ускорение социально-экономического развития за счет опережающих вложений, инвестиций в средства производства. Ровно та же мысль.
Было очевидно, что эта модернизация провалится, как и ускорение социально-экономического развития Советского Союза: купленные за бешеные иностранные кредиты “буржуйские” производственные линии будут гнить под дождем. Мой любимый пример модернизации — это Ляховичский льноперерабатывающий завод. Он закупил производственную линию, которая геометрически не поместилась в здание, которое было для нее построенное – оказалась длиннее. Бизнес-план этой модернизации трижды прошел утверждение: на уровне местных органов власти, на уровне отраслевого министерства и на уровне Совета министров. И в итоге линия геометрически не поместилась в здание.
Чтобы описывать, как работает наша экономика я нашел в экономической литературе модель двухсекторной экономики. Она часто применяется в латиноамериканских странах — она не совсем то, что нужно, но предполагается, что есть некий передовой конкурентоспособный сектор на мировом рынке, (например, промышленный), и есть внутренний, аграрный, который совершенно забитый. Я взял эту идею, только слегка преобразовал на наши вещи.
Вот почему нам важно то, что мы говорили про советскую экономику: наша двухсекторная экономика построена по тому же принципу. Мы имеем часть частной экономики, работающей по-нормальному, и мы имеем часть советской экономики, которая работает ровно так, как еще работала та экономика, где нет микроравновесия и денег — есть только расчетные единицы. Для госсектора кредит был фактически неограничен и бесплатен.
”
Кредитополучатели изначально знали, что это не кредит, а субсидия — “мы все равно это не вернем, вы все равно это простите”.
А частный сектор жил в условиях, когда для них ресурсы ограниченные и дорогие.
Только одна маленькая проблема — по уставу МВФ финансирование реального сектора деньгами Нацбанка запрещено. Казалось бы, в Советском Союзе госбанк взял и выписал бы, и всё — закрыл вопрос. Но теперь так нельзя и был придуман креативный механизм.
Вот в чем была идея Петра Петровича Прокоповича: принимается постановление правительства рекомендовать Беларусбанку прокредитовать такое-то предприятие. Кредит, до определенного момента, выглядит и пахнет как настоящий. На балансе он висит как актив, но мы-то знаем с самого начала, что это от получателя, например, директора завода, зависит, будет это кредитом или субсидией. И часто по факту выясняется, что не было никакого кредита — завод, который его получал, даже не думал его возвращать.
Что тогда происходит? Беларусбанк говорит: “Е-моё, у меня ухудшились показатели баланса, я получил плохие активы”. Нацбанк отвечает: “Да, черт возьми, я готов войти в ваше сложное положение. Готов провести раз в год волшебную операцию рекапитализации. Вы и так банк, который на 99,99% принадлежит государству, давайте я еще увеличу долю государства в вас. На ту сумму, на которую вам плохо”.
Следите за руками, — идея была профинансировать госпредприятия, которые бы коммерчески никто не профинансировал. Профинансировали под видом кредита, который оказался не кредитом, а поскольку он оказался не кредитом, потом пришлось Нацбанку помогать банку. Давай выкинем из этой цепочки банк, что получилось? То есть ровно то же самое, что в совке — только все это спрятали благодаря тому, что внутри оказались коммерческие банки.
МВФ обманули? Нацбанк же не печатал эти деньги, с помощью которых мы финансировали эти предприятия — нет, он помогал банковскому сектору, потому что возникла системная проблема устойчивости банков и всё такое, но, по сути, тот же механизм. Почему плохо включение банков? Потому, что у банка должна быть нормальная механическая функция, он должен финансировать то, что приносит прибыль, а у него для нормальных коммерческих проектов ресурсов остается все меньше и они становятся дороже.
В 2009 году у нас появилась новая кредитная программа с МВФ и они тогда сделали такую коротенькую записочку: “Ребята, мы понимаем эту вашу хитрую схему и считаем, что все это неправильно. Давайте избавим банки от этой ненужной функции, повысим их экономическую эффективность”. Это была правильная идея. Если вы считаете, что вам нужны эти государственные предприятия и там прибыль не важна, то выделяйте на них деньги, но напишите это честно в бюджете, сколько это стоит каждый год, чтобы мы видели и понимали. А дальше идея была какая? Постепенное уменьшение государственного сектора и увеличение частного, потому первый гирей на ногах висит.
Этот доклад был не программной, а аппаратной ошибкой МВФ. С точки зрения программной все было правильно, но это нельзя было писать. Потому что власти поняли, какая конечная цель программы и сказали: “Да ну к чёрту!”.
Идея Снопкова была следующая: старые предприятия не плохи, но нам нужно что-то получше. Для экономического роста нужно что-то серьезное, мы же как велосипед падаем — нам нужно 10% роста, чтобы до людей дошло 1,5% (все остальное теряется где-то между пальцами, от силы трения приближенных лиц). Поэтому, Бог со старой экономикой, а мы будем создавать рядом с ней новую экономику, новые предприятия и новые рабочие места с выручкой не менее 60 тысяч евро на одно рабочее место. Они тогда говорили: “Вот старые госпредприятия, сколько они могут дать? Ну от силы 6%”. Сейчас это смешно звучит, но так они говорили.
Вот в чём была проблема. Наши старые, не реформированные предприятия выполняли функцию сорняков. Это, как если бы кто-то сказал, что хоть все заросло неизвестно чем, я все равно посею там пшеницу. Так она не вырастет без прополки. В общем, они согласились с моей моделью двухчастной экономики, но сделали неправильный вывод. Без реформы “предприятий-зомби”, без прополки сорняков, новая экономика не будет расти. И сущность этого вывода до сих пор остается актуальной — с 2012 года, сколько лет-то прошло.
Кризис 2014 года стал крахом микроэкономики властей. В 2015 году в Нацбанке Ермакову наконец-то сменили на Каллаура, очень компетентного человека. В правительстве на вице-премьера поставили Матюшевского, который отвечал за макроэкономику. Мне рассказывали, что Лукашенко им сказал: “Так, один на правительство, другой на Нацбанк, выбирайте сами”.
Матюшевский на протяжении нескольких месяцев ходил к Лукашенко, думая, что у него мандат на проведение реформ. Лукашенко говорит: “Василий Станиславович, что у нас за непорядок творится в этой отрасли?”. Он отвечает: “Александр Григорьевич, согласен с Вами, творится полный непорядок и есть простой ответ — структурная реформа”. В конце концов он так надоел Лукашенко этим ответом, что тот сказал: “Какая реформа? Это же не то, что я прошу. Какие структурные реформы — это означает, что мы предыдущие 20 лет делали что-то неправильно? Нет, нам нужно легкое ласковое реформирование, а не смена курса”.
”
Но несмотря на взгляды Лукашенко, важно понимать, что камбэка старых советских людей не будет. Они потерпели полный интеллектуальный крах.
Мы сейчас находимся в уникальной ситуации консенсуса относительно того, в чем проблема и что нужно делать. Абсолютный консенсус независимых экспертов, международных структур, серьезных людей из властей — все всё прекрасно понимают.
Все наши кризисы разрушали предыдущие представления о белорусской экономике. Если ты умный человек, то у тебя только один вариант — что-то делать с этими представлениями, начать задумываться о том, что не так ты до этого понимал. И серьезные люди об этом задумывались в отличие от тех, что в БГУ или БГЭУ. Это примерно из серии того, как война стимулировала модернизацию. “Мы проиграли войну. Почему проиграли? Да у них ружья лучше, давайте и мы свои улучшать”.
Вот ты являешься президентом двадцать с чем-то лет и у тебя была идея. Идея доказать существование капитализма с социалистическим лицом или социализма с капиталистическим. Не важно, но какая-то гибридная штука, и важно показать всему миру, что мы старые, советские предприятия не закроем. Без разницы, сколько это стоит; без разницы, зарабатывают они деньги или нет. Но мы всему миру будем хвастаться, что у нас до сих пор есть Гомсельмаш, который уже мертв; МАЗ, который не может сделать машину. МАЗ делает либо дешево и плохо, либо хорошо и дорого — проще тогда “Мерседес” купить.
Мы же не первые, кто столкнулся с этим.
”
Вся Восточная Европа с проблемой советских предприятий. И хорошего ответа не нашлось, ни одного.
Хочешь приватизировать, хочешь закрывать, хочешь за манку продавать — ничего не получится. Я в 2015-ом году начал форсить мем “предприятия-зомби”. Что это такое? Это те предприятия, которые в рыночной экономике не имели права на существование, но тем не менее живут. Тогда, в полемической борьбе со мной, власть придумала термин “предприятия-бренды”. Мол, давайте мы будем хвалиться наружу, что у нас есть МАЗ, Сельмаш. Живые мертвецы.
Но что делать дальше власть не знает. С 2016 года Лукашенко даже по промышленным предприятиям перестал ездить. А почему? Потому что там ему скажут: “Александр Григорьевич, у нас все хорошо, только нам нужно 500 миллионов, тогда будет вообще хорошо”. А он им: “Ребята, да сколько можно?”. Они с этого всегда начинают разговор — что Строммашина, что Гомсельмаш, что МАЗ. При том, с примерно одной суммы — в $500 миллионов. А денег-то нет в бюджете, после кризиса 2015-ого года и после того, как власти потратили суммарно $1,5 млрд за 2015-2016 год на поддержку госпредприятий — все, деньги закончились.
Когда в 2015-ом я стал доверенным лицом Татьяны Короткевич, несколько моих серьезных знакомых из госаппарата тогда сказали: “Что ты делаешь? Всем же понятно, выборы сейчас пройдут, а смысл их в том, чтобы Лукашенко снова избрать, а после начнем реформы. Закончились выборы и Лукашенко говорит что? “Никаких реформ, я не для этого избирался — вот вас изберут и будете делать”. Выборы 2015-го были важным опытом для тех, кто внутри системы на что-то надеялся.
Если честно, я в некой растерянности. Я свою миссию видел в том, чтобы потратить много лет на объяснение белорусской экономики. Я не приписываю весь это результат себе, что консенсус достигнут, но моя капелька тоже есть. Грубо говоря, все, включая правительство, кроме одного человека, всё понимают. Но я пока не вижу, что делать дальше — потому что дальше ты стучишься головой в стену. Если раньше Лукашенко воспринимался как человек, который генерирует идеи, спускает их сверху вниз, как мозг нервные импульсы по каналам в конечности. Теперь все наоборот.
Понимаешь, в чем фокус.
”
Лукашенко ещё долго будет блокировать реформы, потому что это идеологический блок.
Ты же не можешь сказать, что мы строили-строили, наконец построили, а теперь давайте всё к чертям разрушим.
Если честно, сколько я не смотрю сейчас на Лукашенко — я же с ним знаком, знаю его психотип, писал ему записки — я вижу бесконечно усталого человека, который как будто говорит: “Как вы меня достали, давайте уже сами”. Но фокус в том, что уйти он не может. Всё будет идти по модели холодного лета 53-го года.
Праект “91” створаны дзеля таго, каб зразумець Беларусь. Гэта не толькі самы важны год мінулага стагоддзя ў нашай гісторыі, але і колькасць гутарак з найлепшымі беларускімі розумамі, якія мы апублікуем цягам найбліжэйшых гадоў.